Мировое литературоведение сегодня, похоже, зажато между несколькими конкурирующими пространственными моделями: с одной стороны, абстрактный глобализм, часто отображаемый как динамичная система иерархических отношений между центрами и периферией, а с другой – упор на культурную специфику конкретного места.

Неравенство между центром и периферией воспринимается как побочный продукт двух различных пространственных логик, присущих современной эпохе: динамики расширяющегося мирового рынка и эффекта преобладающей вестфальской системы суверенных конкурирующих национальных государств. Изучение конкретных мест, практикуемое социологами, овеществляет местное, национальное или региональное пространство (последнее часто является наследием архаичных мировых систем). Сетевая модель рассматривает мировую литературу не как фиксированный канон текстов, а как то, что приобретается (с культурной точки зрения), когда тексты подвергаются переводу и обработке в транснациональном масштабе.

Жанры всё чаще рассматриваются не только или в первую очередь как особенности текстов, но и как фреймы, служащие посредниками между текстами, их авторами и читателями, устанавливая эволюционирующий социальный контракт. Эти элементы родового договора, в свою очередь, соответствуют различным уровням социальности.

Миссия модернизма, которая во Франции выпала на долю буржуазии, была воспроизведена в России XIX века автократическим старым режимом, оказавшимся во всё более антагонистических отношениях с русской интеллигенцией. Эта динамика придала совершенно иной колорит русскому текстовому представлению городской повседневности. «Физиология общества» заняла совершенно особое место в русском литературном поле. Из Франции пришла мода на ситуативные наброски про разные слои общества, в рамках которых проза начала вытеснять лирику.

Термин «Физиология», заимствованный из естественных наук – главным образом биологии и медицины, – где он обозначал научное изучение процессов в живом организме, претерпел значительное семантическое расширение в начале девятнадцатого века, включающее его перемещение из естественных наук в социальные. В 1874 году во «Французском энциклопедическом словаре» Пьера Ларусса отмечалось «непреодолимое увлечение изучением манер общества, носящий название физиология [этюд о людях], которое возникло во Франции около 1840 года».

Сфера применения недавно появившегося жанра была очень обширной, стремясь проанализировать все слои, профессии, характерные типы человеческого общества. Поэтому он мог охватить абсолютно всё, в то же время специфично рассматривая каждое явление «вплоть до мельчайших подробностей». Будучи одновременно бесконечно обширной тематикой, «физиология» совершила свою экспансию из области естественных наук в область литературы. Таким образом литераторы открыли секрет угадывания моральных, физических и интеллектуальных симпатий людей посредством вдумчивого изучения их поведения в обществе, аналитического принципа внешнего воздействия на изучение социальных обычаев и нравов. Возник мирской «гибрид науки, искусства и массовой культуры», который перемещался между инвентаризацией конкретных социальных типов, характеризующихся профессиональной деятельностью, одеждой, поведением, и интимностью городской жизни, мимоходом представленными как фрагменты взаимосвязанного целого. Являясь в первую очередь формой детализирующей, и, в подавляющем большинстве, парижской городской этнографии, жанр разветвлялся во множестве направлений, от описательных зарисовок нравов, моды, профессий, потребления, до предписывающих руководств по местам проведения досуга.

Важной вехой в превращении самой книжной формы в товар, предназначенный для массового потребления, стало появление «Французской физиологии» в двух форматах. Первый включал в себя серийно издаваемые тома, энциклопедические по замыслу, коллективно созданные и распространяемые по подписке, такие как «Парижская жизнь», изданная в пятнадцати томах в период с 1830 по 1834 год. Вторым форматом стали «Французские книги для взрослых» (1840-1842) – это издания карманного формата объёмом около 120 страниц и стоимостью 1 франк каждая. Они возникли как пародийное сокращение энциклопедических притязаний коллективной серии – в их создании принимали участие 130 авторов (писателей и журналистов). Было выпущено восемь иллюстрированных томов. В них прослеживалось стремление охватить все социальные и профессиональные классы Франции, от Парижа до провинций. Только во Франции между 1840 и 1842 годами было распространено около полумиллиона экземпляров. Как таковая, «Физиология» ориентировалась на растущую городскую читательскую аудиторию, мало интересующуюся высокой литературой.

Быстрая адаптация этого жанра на российской почве отражает ускоряющуюся синхронизацию русского общества с западноевропейскими странами, происходившей более столетия, в течение которого русская культура играла в догонялки с Европой. С момента своего основания в 1703 году императорская столица Санкт-Петербург служила местом проведения культурной модернизации России.

Россияне знакомились с «Французской физиологией» различными способами - в оригиналах, переводах и переработках. Мемуары Дмитрия Григоровича описывают, казалось бы, простую схему наводнения рынка и коммерческой имитации, посредством которой этот жанр был адаптирован знаковыми фигурами:

1. Фаддея Булгарина – энергичного предпринимателя в сфере культуры, влиятельного реакционера и, по слухам, осведомителя полиции;

2. И Николая Некрасова – обездоленного провинциала, которому предстояло озвучить чаяние нарождающейся деклассированной интеллигенции России;

Примерно в начале 1840–х годов небольшие книги под общим названием «Французы, изображённые ими самими» начали появляться в больших количествах в магазинах, торгующих иностранными книгами. Русские подражания появились мгновенно - Булгарин начал издавать именно такие книги.
Некрасову, чей практический ум всегда был начеку, тоже пришла в голову идея издать что-нибудь в этом роде. Но он представлял себе издание в нескольких томах под объединяющим названием «Физиология Петербурга». Помимо типажей, эти тома должны были содержать сцены повседневного быта, а также зарисовки уличной и домашней жизни Петербурга.

Как и во Франции, всплеск популярности этого жанра в 1840-х годах был обусловлен, в первую очередь, коммерческими возможностями, открывшимися благодаря распространяющейся по всей стране моды на такие произведения, предназначенные для удовлетворения читающей публики. Особенно это было актуально для провинции, стремящейся познакомиться с ближайшими городскими окрестностями столицы, представленными в доступной печатной форме. «Торговля русскими нравами, - заявил один рецензент в 1843 году, - достигла лихорадочных высот».

Однако логику рыночного оборота не следует воспринимать, как готовую монетизацию национального или местного партикуляризма. Оживлённые дебаты вокруг этого формата в российской прессе и последовавшие вскоре альманахи раскрывают существенно иную теорию и практику этого жанра на российской почве. Эти различия касались литературной формы, городской социальной дифференциации, как объекта репрезентации и силовых отношений, возникших между российским государством, литературным рынком и конкурирующими сетями российских литераторов. Какой бы коммерческой ни была мотивация, российская адаптация «физиологии» была, в высшей степени, литературным и политическим делом. В пустоте, образовавшейся после смерти Пушкина и Лермонтова, а также из-за двусмысленного молчания Гоголя после публикации «Мёртвых душ» в 1842 году, жанр стал важнейшей ареной культурного противостояния между новой породой радикальных интеллектуалов и реакционными литераторами, поддерживавшими царское государство. Поразителен здесь сознательный отказ российского рецензента воспринимать новизну массовой грамотности как нечто большее, чем унижение аристократической чувствительности.

В истории русской литературы принято прослеживать дальнейшую эволюцию очерка от Санкт-Петербурга до обширной сельской глубинки России, где ему предстояло столкнуться с реалиями крепостного права. Физиологический очерк попал в Тифлис при модернизирующем влиянии графа Михаила Воронцова, управляющего Кавказом с 1844 по 1854 год. Его местные проявления тесно связаны с цивилизаторской миссией, которую Воронцов продвигал, чтобы дополнить, а также смягчить последствия завоевания Кавказа Россией.

Первым поборником таких очерков на грузинской земле был русский поэт Яков Полонский, который провёл в Тифлисе не менее пяти лет (1846-51). Обедневший провинциал, чей первый том стихов не смог закрепить его литературную репутацию в столичных кругах, Яков Полонский переехал на юг, чтобы воспользоваться новыми профессиональными и культурными возможностями. Он работая государственным чиновником в канцелярии наместника. Как администратору, Полонскому был поручен сбор статистических данных, и эту задачу он дополнил рядом сопутствующих редакторских, журналистских и литературных мероприятий. В отличие от предыдущего поколения русских романтиков, для которых государственная служба и литературная жизнь были, в значительной степени, исключаемыми явлениями, грузинские годы Полонского ознаменовались возрождением его поэтического таланта, а также его первыми попытками в прозе.

Кавказское творчество Полонского обширно и варьируется от статистических, этнографических, литературных, исторических обзоров, до стихов и прозы. Никогда не публиковавшиеся, и, в значительной степени неизвестные даже жителям Тифлиса, эти разрозненные тексты составляют нереализованный альманах Грузии, сравнимый с некрасовским (по своей городской направленности и стилистическому диапазону). Особый интерес, который они представляют для изучения жанра, является одновременно тематическим и формальным. Как трансформировался образ городской повседневности в результате смены государственности - из столицы небольшого независимого государства с великой историей в колониальный административный центр большой Империи, на перекрёстке Европы и Азии.

Литературные произведения Полонского демонстрируют живой интерес к социальному и этническому разнообразию, которым славился Тифлис. Поражает обилие визуальных деталей, должным образом оценённых и каталогизированных, конечно, типично для данного жанра. Гораздо менее типичным для социального очерка, но заметно присутствующим в работах Полонского, является воплощённое и навязчивое авторское «я», сталкивающееся с явно чуждой обстановкой. Резкая поляризация между субъектом и объектом, легко объясняется большей культурной дистанцией, возникающей между автором и теми, кого он видит вокруг. Стремление автора примирить (русский) субъект и (местный) объект в рамках типологических рамок служит расширению самих границ жанра.

Борьба Полонского за то, чтобы вместить творчество в репрезентативные рамки скетча, породила серию формальных экспериментов, основанных на прививке физиологического стиля к более старым, явно противоположным жанрам. Любопытно, что два текста Полонского, в которых наиболее ощутима динамика жанровой гибридизации, являются ярко обозначенные специфические контуры городского ландшафта Тифлиса. Первый - самый ранний тифлисский текст Полонского «Письмо в Москву» (1847), анонимно был опубликован в неофициальном приложении к «Закавказскому вестнику» (еженедельнику провинциальных новостей российских властей). Эта рубрика, которая стала регулярной, положила начало новому циклу местной русскоязычной журналистики, в котором Полонский сыграл формирующую роль, привлекая к сотрудничеству выдающихся местных (грузинских, армянских и тюркских), а также русских литераторов под бдительным присмотром просвещённого генерал-губернатора.

Текст Полонского содержит то, что вполне может быть самым ранним «физиологическим» описанием Тифлиса в печати, любопытно вписанным в сентиментально-романтическом жанре «послания путешественника»:

В таком описании города этнографические «типы» служат не просто для обозначения класса или профессии: они требуют, чтобы их воспринимали во временном плане, как остатки образа жизни, который вскоре устареет, находясь в оппозиции к все ещё зарождающейся динамике европеизации. Этот афоризм фактически является кульминацией поразительного рассказа о самых ранних впечатлениях Полонского о Тифлисе:

«Тифлис чем-то похож на Януса - одно его лицо обращено к Азии, другое - к Европе. Одно лицо несёт вялые и стареющие черты восточных типов, а другое, все ещё слишком молодое, чтобы передать полностью определённый характер, намекает на русскую физиономию. Въехать в Тифлис через московский или ереванский контрольно-пропускной пункт - значит въехать в два совершенно непохожих друг на друга города. Здесь вы едете по широкой правильной улице (прим. Головинскому проспекту) с магазинами, лавками, грузинскими ресторанами, а там, поднимаясь с холма на холм, вы пробираетесь по тёмным, кривым и хаотично перегруженным улицам старого города. Здесь, справа, за рекой Кура, на гладкой равнине вы видите зелёные просторы немецкой колонии, расположенные в правильном порядке, а там, слева от вас, возвышаются выступающие остатки разрушенных укреплений, которые за почти тысячу лет, кажется, вросли в край утёса, на котором они стоят, все ещё сохранившиеся от времени. Здесь вы видите правительственных чиновников, прогуливающихся с тросточками в руках, одетых в модные польские пальто, мчащиеся экипажи и развевающиеся перья на женских парижских шляпках, а там вы пробираетесь сквозь плотную толпу грузин, одетых в тёмно-синие чохи (накидки) с длинными откидными рукавами, натыкаетесь на татар с выбритыми затылками, осетин с кинжалами, заткнутыми за пояс, имеретинцев с плоскими блинами на голове вместо шапок, женщин, живописно закутанных в белые чадры. Здесь мало зелени на самой улице, но со всех сторон вас окружают сады. Здесь вы оказываетесь в провинциальном губернском городке России, с каменными домами, в основном двухэтажными, каждый из которых расположен на почтительном расстоянии от другого, а там каждый дом, кажется, бесцеремонно навязывается своему соседу, его похожие на клетки верхние помещения выглядывают из-за компактных нижних этажей без окон, занятых магазинами, тавернами, татарскими кофейнями и так далее. Здесь есть ощущение простора, а там тесно и многолюдно, но всё же, в этой тесноте, любая мелочь волей-неволей привлекает ваше внимание, особенно если вы впервые посещаете Грузию. Положа руку на сердце, я говорю вам, что если бы я был художником, то предпочёл бы старый город.»

В этих описаниях городская повседневность разворачивается в своём ошеломляющем разнообразии двух контрастирующих маршрутов, усиливающих различия. Автор совершенно контрастно обозначает строго соблюдаемый цивилизационный разрыв между Востоком и Западом. Читателю предлагается одновременно насладиться экзотикой восточного колорита и вторжением современного городского планирования. Двойной маршрут Полонского в точности соответствует самой значительной инициативе графа Воронцова – строительству «европейского» Тифлиса.

Реконструкция города графом Воронцовым привела к строительству Головинского проспекта (ныне проспект Руставели, главная артерия Тбилиси), прямолинейного бульвара с дворцом наместника Кавказа и другими правительственными зданиями, первого в Грузии театра и пригорода Сололаки, жилого района в европейском стиле, спроектированного для растущего армянского купечества. Реструктуризация Тифлиса имела чёткую цель пространственного закрепления цивилизаторской миссии России на её евразийских перифериях, восстановления имперской власти. При этом предлагала местным элитам заманчивые преимущества культурного просвещения и политического сотрудничества. Воронцовский урбанизм ощутим, как в изменениях, внесённых в застроенную среду, так и в парижской моде местной русской элиты.

Таким образом, социальная жизнь циркулирующих жанров указывает на их, часто противоречивую, роль в различных литературных системах, а также на различные формальные и идеологические решения. Транснациональное распространение социального журналистского очерка, не только между разными городами, но и различными литературными системами, выявило изменчивость в совокупности с фундаментальными преобразованиями, происходившими в повседневной городской жизни. Ни то, ни другое не было просто произведением культуры или истории литературы, понимаемым узко. Скорее, это был продукт сложной конфигурации сил, в которой формообразующая мощь литературного жанра противостояла центростремительной силе государства и механизмам циркуляции рынка, отражая читающей публике неравномерный опыт городской повседневности.