Брехт - это первое, что я утверждаю,- был прирожденным эмпириком сцены, то есть на сцене он - весь. Хотя мы и знаем, что 13 ООО страниц в собрании его сочинений занимает то, что он написал о театре. Нет такой темы, которой Брехт не коснулся бы в своих комментариях, введениях, теоретических статьях. Правда, сейчас основательность всего им написанного ставится под сомнение, причем так глупо, что это было бы простительно разве лишь в период первоначального с ним знакомства. Но с некоторых точек зрения мы по отношению к Брехту поглупели именно сегодня. Эта глупость проистекает не из непонимания: это просто подлог, продиктованный классовым чувством и с точки зрения классовой борьбы даже понятный. И тем не менее это все-таки подлог. В этом смысле Брехт представляет собой уникальное явление в истории театра.

За весь свой долгий творческий путь я не встречал никого, кто, подобно ему, одновременно и с одинаковой полнотой был бы критиком, поэтом, человеком, ставящим спектакли, то есть режиссером, теоретиком и практиком театра. Брехт и режиссер, и драматург, и поэт в «совокупности», такой всеохватывающей совокупности, что за пределами ее не остается решительно ничего.

Может быть, единственное, чем Брехт никогда не интересовался и о чем никогда не писал, это архитектура театра, устройство театрального здания. В сочинениях Брехта я не нахожу хоть сколько-нибудь существенных заметок, посвященных этой мучительной проблеме, которая не могла его не тревожить. Но Брехт принял театр таким, каким он был, так, как принимаем его мы. Он просто перечеркнул имперских орлов и превратил таким образом старый театр в новый.

Будучи деятелем театра, Брехт не мог не задумываться над этой проблемой, но вся его деятельность проходила внутри структурно законченного классического театра итальянского типа, то есть театра многоярусного. Только привычная проблема решалась в этом театре иначе: ложи, галерка, партер не делили публику на классы; это была «просто публика». Обстоятельство крайне важное.