Fool, который комментирует, и насмехается, и говорит, и поет, и загадывает загадки, и обыгрывает уже не безумие Лира, не ошибку Лира, не бесчеловечность Лира, а его человечность, обретенную им мудрость, обретенную им любовь? Нет, такое невозможно. При новом Лире и Fool должен был превратиться во что-то совсем другое, ну, скажем, весь понимание, весь любовь, весь нежность - то, что мы с самого начала чувствуем за его обманчивым пестрым обличьем. И так как это невозможно или по крайней мере кажется невозможным, потому-то Fool и должен исчезнуть. Теперь тут нужен не он, а кто-то другой, чье-то другое присутствие. То есть Корделия.

Я понимаю, что все это - вещи едва уловимые, ускользающие из пальцев. Но несомненно то, что: a) Fool сопровождает Лира в его беде-безумии-пути познания, и его присутствие ощущается тут если не как женское, то во всяком случае и не как мужское; б) ощущение мужского присутствия дает Лиру Кент, пусть даже неузнанный. «Ты кто такой?»- спрашивает его Лир. «Человек, мужчина» (a man),- отвечает Кент. Проблема Fool-Корделия - это, конечно, из самых таинственных, самых головоломных проблем, с которыми мне только доводилось сталкиваться. И даже странно спрашивать - существует ли она, не является ли она плодом фантазии!

И тут мне приходит в голову другое рассуждение. Предположим, что актер (boy) действительно был один и для Foola, и для Корделии. Как это должно было сказаться в представлении времен Шекспира?

Может быть, публика просто должна была узнать в Foole Корделию и наоборот? По одной какой-нибудь черте - тембру голоса, чему-то неуловимому в облике? Во всем остальном эти персонажи должны были быть далеки друг от друга. Но какую-то таинственную, неуловимую связь между ними зритель должен был почувствовать.