Его поддерживает - ив этом подлинный героизм - только нерушимая вера в театр и историческую правоту того, что он сделал, делает и собирается делать дальше, хотя эта правота почти теоретическая, отвлеченная. Он не сдается (поистине героически); и это знак гения, печать призвания. Но в эстетическом плане полемика кьяристов и гольдонистов все смещает, и Гольдони отклоняется от своего пути. Он ищет спасения в пьесах, где остается верен константе своего творчества. Самое трагическое и самое смешное то, что в отношении других, менее плодовитых драматургов никакой проблемы просто не возникло бы: любой автор, написавший двадцать комедий, подобных лучшим комедиям Гольдони, среди которых по меньшей мере десять - шедевры, а среди шедевров по крайней мере четыре - абсолютные шедевры, и не должен был бы искать себе никаких оправданий. Но Гольдони написал 222 пьесы... и тут, как всегда, действовал «закон сальто-мортале». Гольдони сделал слишком много сальто! Несомненно, стараясь взять верх над Кьяри (и он действительно в конце концов его победил, взяв измором), Гольдони опустился до его уровня, то есть принизил себя, отступил; это период его трагедий, мартеллианских стихов, период Иркан, Персианок, Китайцев и т. д. Если Гольдони считал, что сделал это только для того, чтобы «победить» Кьяри, то он ошибся. Дело в том, что к тому времени публика устала от его реформы, от «реального» и т. д. Она хотела «чего-то другого». Тут проявился не только закон изменчивости, контраста, чередования вкусов, тут сказалось и то, что публика неосознанно ощущала потребность в «сильных чувствах», ярких и глубоких. Век двигался навстречу Французской революции, и публика безотчетно жаждала «страстей», неважно каких - благородных или дурных и пошлых. Это как сегодня в кино: вдруг возникает некая непреодолимая «всеобщая потребность...» и вокруг нее начинается возня порнографов, псевдосоциологов, разных кретинов - навозных жуков всякого рода.