Тот «диалектический театр», который после 1940 года оказывается у Брехта затемненным некоторыми теоретическими его сочинениями, очень существен именно для утверждения понятия «типического», то есть для осуществления реформ, аналогичных той, что была проделана Гольдони. Эта реформа, обретение нового морального и социального сознания, представляет собою достояние, общее для эпохи Гольдони и Брехта. Две их истины, если хотите, соотносятся между собою так же, как учение Эйнштейна соотносится с учением Ньютона в области физики; общее у них - это методология, их отношения с обществом, возвращение ими искусству той функции, которую мы рискнули бы определить в ее существе как функцию утверждения реализма. Утверждения реализма как утверждения человечности.

Встреча с Брехтом в Берлине. Его дом - совсем простой, похожий на китайский: беленые стены, большие и маленькие столы из светлого дерева, сработанные с любовью и знанием дела, изделия старинных кустарных промыслов, соломенные стулья, маленькая картина на огромной пустой стене. На столах чудовищный и в то же время естественный беспорядок: книги, черновики пьес, а посреди них - крохотный бюст Ленина. В самой этой хрупкости чувствуется большая любовь.

Это впервые я говорю с Брехтом, а Брехт со мной. Помню его голос. Он показался мне неожиданно резким. Мы сидим в его комнате, и Брехт произносит фразу, которая потом станет для меня привычной,- выраженную в безличной форме просьбу: «Вот если бы кто-то принес нам чашечку чая!» И «кто-то» встает и идет за чаем. (Атмосфера очень простая, не холодная, не натянутая, но в то же время без того оттенка панибратства, который я так не люблю. То есть без малейшей попытки - столь характерной для левых интеллигентов - изобразить теплоту, свойственную отношениям рабочих, или, во всяком случае, то, что они понимают под этой теплотой.)