Может быть, вот так: проходящий поезд внезапно останавливается - может быть, сходит с рельсов,- и колеса этой игрушки-монстра вдруг начинают яростно скрежетать, впустую крутясь в воздухе, пока не кончится завод. Потом кто-то встанет, поставит игрушку на место, заведет пружину, и крохотный поезд, покачиваясь, снова пустится в путь и исчезнет в кулисе, чтобы через некоторое время появиться на заднем плане, как раньше. Каждый актер-персонаж вздрогнет, все начнут озираться и прислушиваться - кто туда, кто сюда. Кто-нибудь подойдет к рампе, а может быть, даже спустится со сцены и будет искать источник звука в зрительном зале, вопрошая зрителей взглядом или едва заметным жестом. Но никто так и не сможет понять, откуда этот звук.

Этот звук - истории, а персонажи дают ему самые банальные объяснения. Только Люба говорит: «Неприятно почему-то». Издрог истории невозможно выразить в символе, невозможно объективировать в звуке. Даже таким гениям, как Станиславский и Немирович-Данченко, это не по силам.

И покуда меня не разубедят, я буду думать, что знаменитый звук лопнувшей струны - это так, самообман литератора, попытка набором слов выразить звучание, придать ему видимость объективно существующего сценического явления.

И эта видимость, несомненно, есть. Так, скажем, звук появляется как бы специально для того, чтобы дать ритмический толчок концу последнего акта. Но именно там он и демистифицирует себя как видимость - то есть как простую уловку. Я думаю, все согласны с тем, что звук, услышанный во втором акте, будучи повторен в последнем, рядом с неподвижным в своей реальной кажущейся смерти Фирсом, не только не нужен, но даже излишен. Тем более что, кроме него, тут есть еще и стук топоров по стволам вишен. Потому я и думаю, что не буду воспроизводить этот звук с помощью звука, а дам звук беззвучный, который заглушат удары топора или выстрел. И это будет то, что надо.