Во время спектакля картон промокал от пота, и маска начинала на глазах расползаться. К концу представления у нас в руках оставались какие-то мокрые черные клочья, которые лишь назавтра обретали плотность и какое-то подобие формы. Были еще и индивидуальные драмы: некоторые актеры в маске переставали себя «слышать». Это был какой-то психологический феномен: актер в маске хуже «слышал» себя и своих товарищей. Кроме того, ему казалось, что он недостаточно «выразителен», ибо у него было отнято могучее оружие: мимические возможности лица. К тому же актеру еще предстояло овладеть «подвижностью» маски. Все мы должны были вновь обрести то, что было утрачено вместе с традицией и чему уже никто не мог нас научить.

В той постановке «Арлекина» Марчелло стал первым играть без маски. Он решил проблему просто: нарисовал маску на лице. Так действительно было удобнее, особенно для него, находившегося в непрестанном движении, но, кроме того, это было явным симптомом его внутреннего сопротивления маске. Ведь маска - инструмент таинственный, ужасный. Мне она всегда внушала, и сейчас внушает, чувство страха. В маске мы словно приближаемся к самым истокам чудо-театра: мы вновь видим демонов - неподвижные, неменяющиеся, застывшие лики,- от которых пошел современный театр. Мы заметили, что актер на сцене не может дотронуться до маски обыденным жестом (положить на лоб ладонь, поднести палец к глазам, закрыть лицо руками). Жест выглядел нелепо, бессмысленно, фальшиво. Чтобы он стал выразительным, актер должен был просто наметить его движением руки, не доводить его до конца, как мы это делаем в жизни. Конкретности «естественного» жеста маска не терпит. По духу своему она ритуальна. Помню, однажды я велел актерам выходить на финальные аплодисменты с открытым лицом.