Верую в слово, произносимое на сцене для других и посредством других. И я тоже вижу в театре не «радость и веселье» (даже когда он весел), а суровые, самозабвенные, мучительные поиски чистоты, порядка, ясности, истины.

Затем идет Луи Жуве. Жуве я знал, и довольно хорошо, и как человека, и как деятеля театра. Я был еще юноша, а он уже старик, театральная знаменитость, Le Patron (нежнейшее слово, которого нет в нашем языке). Человечность Жуве, его глубокий интерес ко мне, и не просто ко мне, а к другому поколению, другому миру, другому вкусу, были для меня важнейшей «школой», сохранившей свое значение и поныне. Своим умением быть рядом с теми, кто пришел в театр позже меня, даже если они кажутся мне в чем-то чужими, в чем-то враждебными, я обязан прежде всего Жуве. И ему же я обязан мужеством, с которым принимаю театр даже в его убожестве, театр как «повседневную работу», а не как «божественное искусство». Я научился у него любви к «ремеслу» (со всеми вытекающими отсюда опасностями) и скромной гордости человека, который владеет своим ремеслом, и владеет им хорошо.

Простая публика до сих пор говорит об актере, который прекрасно сыграл свою роль: «Он хорошо поработал». Это правильное выражение: он именно хорошо поработал.

Итак, театр как человеческий труд. И еще: я обязан Жуве способностью «критически» осмыслить пьесу, способностью, подразумевающей не только филологический, культурологический подход, но и «чувственное постижение», «инстинктивное озарение», которые тоже входят в «критическое освоение» текста. Я обязан Жуве острым чувством «преходящее™» театрального искусства и тем, что у меня хватает мужества с этим смириться.