То, что драматическое единство типа «Эдипа» может быть сведено к буржуазной логике и оказаться трогательным, объясняется тем, что в этом великом произведении и персонаже есть черты, способные тронуть и сейчас, но все эти черты относятся лишь к внешней, эмоциональной стороне дела, единственному, что можно еще как-то соотнести с нашим способом «быть», с романтическим театром: жар, благородство, выражающиеся через крик, через физическую натугу исполнителя.

Но момент крушения персонажа нам уже непонятен, это то, что нам уже недоступно. И тут актер вынужден прибегать к самым замысловатым логическим оправданиям, ко всяким более или менее риторическим конвульсиям, для того чтобы свести персонаж к человеческому измерению, то есть к «правде».

Но, как мы уже говорили, драматический текст - это не актер, он не ищет правды, а если и ищет, то не нашу специфическую «правду»- тот предел, который известен обычно нашим чувствам. «Правда» в театре - это характерная черта эпох театрального декаданса, когда эстетическое единство театра теряется в процессе распада, как это произошло в феномене мима: одинокий человек в пустом пространстве, который посреди смешения языков и всеобщей некоммуникабельности одним только жестом способен создать целые миры.

Я решил было сначала не приводить в порядок эту статью о театре, оставить все, как есть, указав, самое большее, дату и повод, в связи с которым она была сочинена. Но когда я перечитал этот доклад, сделанный мною на какой-то очень давней конференции по театру, не помню даже, где и когда (между 1949 и 1950 годами?), я понял, что не могу не добавить нескольких слов. Не для того, чтобы объяснить некоторые перемены в моих взглядах на театр, а для того лишь, чтобы вспомнить, какими мы были тогда, каким был я, а также контекст, в котором те мысли родились и были записаны.