Так что, конечно же, я прежде всего интерпретатор. Я был бы интерпретатором и в случае, если бы стал музыкантом. И кроме того, я принадлежу к тем, кто не умеет работать в одиночку. Я могу создать что-то, только если работаю в коллективе и на глазах у коллектива. Вот мы и подошли к главной моей природной особенности. Но как она сложилась, я не знаю. Когда я был актером, я все время чувствовал неудовлетворенность: неудовлетворенность общим культурным уровнем, неудовлетворенность тем, что играли, тем, как играли. Я был молод и полон желания все переменить. Потом - война. Ужасы войны заставили меня еще глубже понять, как прекрасен человек, и любовь, и человеческое братство, и общность мыслей. Мой социализм родился еще до войны, но во время войны он получил окончательное крещение. Потом - Сопротивление. Сопротивление, пусть даже ценою жизни, тому, что несправедливо. В то время я не занимался театром, я только о нем думал, думал везде и всюду, в самых неподходящих местах, на марше, например, или во сне. А если актер думает о театре, же режиссер. Я выдумывал ситуации, вспоминал пьесы, восстанавливал в памяти их образы и положения. Воображаемый театр и воображаемая режиссура.

Ну, а после этого человеку ничего другого не остается, как прийти театр и начать его «делать». И все. И только со временем станет ясно, правильно ли это было, разумно ли, была ли от этого какая-то польза.

Мельхингер: Принято считать, что роль режиссера приобрела первостепенное значение благодаря Рейнхардту. Ты сам говорил об этом в прошлом году в Зальцбурге на юбилее, посвященном столетию со дня его рождения. Сейчас все стало сложнее. Видимо, и тебе пришлось столкнуться с определенными трудностями, раз уж ты вынужден был оставить «Пикколо», театр, основанный тобою и Грасси. Очевидно трудности порождались самой театральной системой твоей страны, отношением итальянской публики к театру.