Ожидание затягивалось, может быть, даже слишком. Но для наступавших пелопоннесцев, вырвавшихся наконец из своего логова, уже не существовало полумер. Их саперы, разрушая прошлым летом дорогу на Мегары, потрудились добросовестно, но с тех пор она уже была восстановлена, причем тоже добросовестно, и можно было не опасаться, что она обрушится от топота тысяч ног. Никогда прежде дорога, проходившая Истмийским перешейком, не выдерживала тяжести такой армии.
Чтобы сыскать что-либо достойное сравниться с этим ополчением греков, необходимо начать с легендарных времен Троянской войны. Из Коринфа в Микены, из Тегеи в Трезен - обширнейшая коалиция пелопоннесцев откликнулась на призывы спартанцев. Естественно, что сами спартанцы, пять тысяч человек, или три четверти от общей численности населения города, составляли костяк боевого отряда. Вместе с пятью тысячами гоплитов, набранных из близлежащих лакедемонских городов, и тысячами илотов, взятых для службы ординарцами или легкими пехотинцами, то была почти наверняка самая крупная армия, которую Спарта когда-либо вводила в дело.
Мобилизовали даже отъявленных трусов, точнее, тех, кого спартанцы заклеймили, как трусов (что не одно и то же). Один из таких - злополучный ветеран по имени Аристодем особенно радовался возможности восстановить свою честь, поскольку то была не первая война, на которую он отправлялся, чтобы сражаться с варварами. Меньше чем за год до описываемых событий,
Аристодем в числе трехсот воинов сопровождал Леонида к Фермопилам. Добравшись до перевала, он и еще один спартанец получили глазное воспаление, и их обоих отстранили от службы, отослав лечиться. Когда настал роковой момент последнего боя их царя, товарищ Аристодема, приказал илоту вести его, ничего не видящего, в гущу сражения. Но Аристодем предпочел выполнить приказ Леонида и вернулся домой. Вопреки ожиданиям, его встретили с неподдельным отвращением. Сограждане упрекали его в том, что он «струсил», и заклеймили самым позорным для спартанца прозвищем.
Чудовищная несправедливость! Но этого следовало ожидать в городе, где храбрость почиталась как величайшая добродетель, а малейший намек на трусость обрекал гражданина на бесчестье. Судьба «труса» в Спарте была воистину жалкой. Нашитые на его плащ заплаты напоминали всему городу об его позоре. Захочет посидеть у общего котла или сыграть в мяч, бывшие друзья его даже не заметят, обдадут ледяным взглядом.
На праздниках ему придется уступить свое место любому, кто потребует, даже тому, кто много моложе. Самое жестокое то, что его дочери не смогут найти себе мужей - типично спартанская евгеническая мера во избежание наследования будущими поколениями склонности к трусости. Один спартанец, переживший Фермопилы, потому что был послан Леонидом с поручением в Фессалию, не выдержав унижений, повесился. «Ведь, в конечном итоге, если трусость приводит к такому позору, можно лишь ожидать, что смерть окажется предпочтительнее жизни в бесчестье и поношениях».
