Правда, с прибытием запыхавшихся людей Амомфарета появилась какая-то перспектива, но другой надежды - на подкрепление - уже не оставалось. И спартанцы с тегейцами одни должны были встретить Мардония с его одиннадцатью с половиной тысячами элитных воинов, не знавших себе равных. И уже полетели дротики, юркие саки выпускали па скаку свои стрелы, острия с грохотом ударялись в стену щитов. Потом из-за всадников появились отборные части варварской пехоты. Кавалерия Мардония отходила, а его пехота, держась на расстоянии от ощетинившейся фаланги, выставила стену из плетеных щитов, и дождь стрелу посыпавшийся из-за них, стал еще гуще.

Загнанные в угол, греки тем не менее сохраняли дисциплину. Подняв щиты, они слышали из-под шлемов неясный жутковатый свист бесчисленных стрел. Пронзая бедра и плечи, они окрашивались кровью. Падали раненые и убитые. И вот, как понимал каждый лакедемонянин и тегеец, настало время всей фалангой сделать рывок к ничейной полосе, сокрушить плетень из никудышных щитов, проткнуть, повалить, растоптать мучителей.

Но Павсаний все еще придерживал своих воинов. Только явственно услышав одобряющий голос Артемиды, которой он принес кровавую жертву, Павсаний мог отдать приказ о наступлении, но богиня, не оценив, сколько коз было зарезано в ее честь, не спешила дать грекам свое благословение. Тогда в отчаянии Павсаний обратился с молитвой прямо к небесам - и «сразу же после молитвы Павсания жертвы для лакедемонян выпали благоприятные».

И вовремя: ибо, только Павсаний приказал фаланге наступать, тегейцы уже бежали к рядам персов - и с ними один спартанец. От тегейцев, не знакомых с изначальной дисциплиной Ликурга, подобную несдержанность можно было бы, наверное, ожидать, но не от Ари-стодема, прошедшего через агог. Однако этот «трус», хотя его нельзя чествовать за то, что он нарушил строй и покинул свое место за спартанской стеной из щитов, в одиночку бросился на варваров, убивал и был убит сам в исступлении столь яростном, словно обычный грек.

Товарищи по лагерю простили его и восстановили его честное имя. И долго про его отвагу, как нечто по-настоящему незаурядное, будут помнить жители всех городов. В этом смысле по крайней мере можно было считать, что Аристодем умер, как спартанец.