Металл сверкнул вдоль всей линии, когда гоплиты опустили забрала, приподняли щиты, взяли на плечо свои копья. И вот наступил решающий момент. С головой, почти полностью укрытой металлом, афинский воин внутри фаланги оказывался пугающе отрезан от зрительных и слуховых восприятий боя. Он едва мог разглядеть неприятеля где-то впереди и слышать только рев трубы, подчиняясь ее призывам.

Громыхая, фаланга двинулась вниз под уклон, в открытое пространство равнины, не меняя своих очертаний, все такая же плотная громада. Все устремились в заданном направлении с ужасом и упоением, ибо если правда, что малодушие отдельных воинов могло оказаться роковым для всех, то правда и другое - даже тот, кто в наступлении трясся от страха, обливался потом и пачкал свой плат экскрементами, все равно чувствовал себя сильным, будучи одним целым со своими друзьями и братьями, одним целым внутри мошной группы вооруженных, свободно рожденных людей.

А как в противном случае без подобного самосознания кто-либо из афинян решился бы сделать то, что делал сейчас каждый в этой фаланге при свете августовского раннего утра: наступать на врага, повсеместно признанного непобедимым, двигаясь по равнине, которую многие назвали бы долиной смерти?

Невероятные истории рассказывали впоследствии об этом наступлении. Говорили, что афиняне бегом преодолели целую милю, как будто они были настолько дерзки, чтобы с первого раза атаковать персов, как будто они - больше, чем люди. На самом деле человек в полном вооружении гоплита - порядка семидесяти фунтов бронзы, дерева и кожи - вряд ли смог пробежать такое расстояние и при этом сберечь силы для успешного сражения.

Даже в сравнительной прохладе раннего утра пот начинал быстро смешиваться с пылью, поднятой десятками тысяч пар ног. Наполовину ослепленные, чувствуя жгучую боль в засоренных глазах, гоплиты почти не видели перед собой воинов неприятеля - лучников в необычном наряде, достающих из колчанов стрелы, и пращников, готовых нанести удар; не могли видеть восторг и ликование в рядах персов.

Как только афиняне выдвинулись на ничейную полосу, на них с шипением посыпались первые стрелы. Тогда, приподняв чудовищной тяжести щиты и прикрывая ими грудную клетку, гоплиты перешли наконец на бег - все разом, как будто фаланга стала «свирепым угловатым существом, ощетинившимся при виде врага».

Те, кто находился в первых трех рядах, готовясь к неминуемому столкновению, наставили на противника копья. Вес это время их осыпал град стрел и пущенных пращами снарядов. Они ударялись о щиты, отскакивали от шлемов, поражали отдельных воинов в бедро или в шею. Но афиняне, будто не замечая жалящих ударов из черного облака смерти, только прибавляли шагу.

Те из персов, кто оказался прямо перед ними, засуетились, пытаясь укрыться за плетеными щитами, к ужасу своему, понимая, что стена из массивных щитов и копий с железными наконечниками - вовсе не такая легкая добыча для лучников, как они рассчитывали, и что остановить ее невозможно. Сто ярдов, пятьдесят, двадцать, десять... Затем раздался боевой клич афинян - ужасающий вопль, восходивший до неба, громче топота множества ног по сухой земле, нестройного звяканья металла и отдельных возгласов врагов, до смерти перепуганных, - и фаланга вломилась в ряды персов.