Посредством эпического отчуждения можно придать определенное звучание и понятию, идее, образу; что-то «продлить» (способов для этого, повторяю, великое множество) и открыть зрителям (которым адресуется «поэзия») необыкновенную сложность нашего мира, бесконечную его изменчивость, новизну привычного; представить, словно впервые, во всем их богатстве и противоречивости слово, жест, поступок. Или наоборот, показать всем, кто слушает и смотрит, что за сложностью человеческих судеб, противоречивостью самой сущности человека и его поступков, «загадочностью» его поведения, за механизмом человеческих отношений стоят конкретные и простые законы жизни, распространяющиеся на всех, законы, которые можно понять, объяснить, на которые можно воздействовать. Одним словом, самым скупым определением Verfremdung, или «отчуждения», могло бы быть следующее: отчуждение - это то, что открывает отношения между явлениями жизни, все фантастическое богатство и противоречивость реальности, пламенное единство диалектики и ослепительный разлад вещей в мире. Вещей всегда новых и всегда старых, всегда разных и всегда одних и тех же и всегда готовых перемениться, несмотря на всю кажущуюся их «неизменность».

Поэты все это знают хорошо. Мы, актеры, хуже. Нам предоставлялось меньше случаев быть хотя бы «рядом» с поэзией, создаваемой иМИ. И постепенно мы многому разучились. В определенном смысле, стараясь «играть», мы разучились жить: под словом «жить» я понимаю не «жить ролью на сцене», а именно просто жить - жить среди других людей, изо дня в день решая общие для всех проблемы. И раз уж сегодня так много говорится об ангажированности, то пусть сикофанты равнодушия будут спокойны: актер «по самой своей природе» из всех человеческих существ самое неангажированное.