Несомненно, мы плохо понимали происходящее и были не в состоянии что-либо предвидеть и потому ошиблись. Мы не смогли понять, что все чрезвычайно быстро изменилось. Нас увлек за собой вихрь 1945-го, хотя, я думаю, иначе быть и не могло. Мы грешили схематизмом и были утопистами. Схематичными утопистами. Наш схематизм привел, например, к «Политекнико» с его жестким, нетерпимым начетничеством. Частично я возлагаю вину за это на Витторини, хотя был и остаюсь его сторонником и согласен с тем, что он тогда говорил и писал. Полемическая дискуссия между Тольятти и Витторини, Аликатой и Витторини, о которой Лайоло писал в «Эуропео», была не просто диалектической игрой, дружеским спором с объятием в финале: это было реальное и жесткое столкновение двух концепций культуры, двух представлений о функции культуры; и было бы неправильно отрицать, что «Политекнико» допустил грубые ошибки. Но был ли Витторини «вне реальности»? Были ли мы все вне реальности? Не думаю. Мы просто оказались идейно неготовыми к тому, чтобы уловить изменения, происходящие в обществе, чтобы следить за изменениями реальности, за диалектикой истории. Мы были как защитники Сталинграда, объединившиеся в Союз ветеранов и сохранившие свои идеалы. После того, что мы пережили, нам казалось: в обществе, которое видоизменялось у нас на глазах, не должно быть противоречий, а если они есть, то их следует свести к нашему идеалу. Иными словами, мы были убеждены, что диалектические противоречия можно разрешить в процессе дискуссии.

Грешили ли мы наивностью? Думаю, да. Но именно эта наивность и стала побудительной силой для тех, кто что-то делал. Наша неспособность увидеть реальность такой, какой она была или в какую она превращалась - ничего общего не имевшей с нашей мечтой,- и помогла нам сделать то немногое, что было сделано. Если бы Паоло Грасси и я отличались холодной рассудительностью, разве нашли бы мы в себе силы, поняв весь ужасающий смысл происходящего, подарить театр городу, который этого не хотел, у которого было столько неотложных нужд, помимо театра?