Может быть, это личная особенность, но для меня это важно. Я люблю искусство «ясное», «кажущееся» самой простой вещью в мире, чем-то таким, что мог бы сделать всякий, потому что оно создано для всех. А «всякий»- значит, все: и большинство, и меньшинство. Моцарт - композитор универсального дарования, сложный, глубокий. Трудный, даже невероятно трудный, в том числе и с «исполнительской» точки зрения - возьмем ли мы отдельные инструменты, или разные группы оркестра, или голоса, или «ансамбль» в целом. Он труден для интерпретатора. Труден для понимания, для понимания его до самой глубины (хотя я знаю, что «самая глубина» вообще недостижима, и не только у Моцарта). И вместе с тем его музыка выглядит «легкой», да она и в самом деле «легка»: она именно «ясная», понятная, приятная, «доступная», как сказали бы мы сейчас. Вся суть в том, что она не «затрудненная»: она не обыгрывает «трудностей» процесса создания, не показывает их, как демонстрирует акробат сложность своего сальто-мортале. Скольких трудов стоила Моцарту каждая его страница, мы никогда не узнаем, как не узнаем, и какой ценой дались ему те страницы, где столь идеально, с математической выверенностью, уравновешены звучание голосов и их полифоническая структура. Разумеется, они стоили ему дорого. Я сказал бы даже, они стоили ему жизни, целой жизни. Тридцати пяти лет жизни. Вот все спрашивают: отчего умер Моцарт? От музыки, ответил бы я, не колеблясь. И тем не менее все его «усилия» всегда скрыты где-то «внутри» произведения, погребены в глубине музыки и никак не проявляют себя внешне. Потому-то музыка Моцарта со всей ее насыщенностью, со всеми ее головокружительными пропастями вызывает у нас такую непосредственную реакцию; ее изме-рения кажутся нам такими близкими, словно до нее можно дотянуться рукой.