Мир театра так замкнут, что вся литература об актерах носит, как правило, анекдотический характер - так, поток воспоминаний о разных «случаях». По-видимому, «случай»- это единственное, что есть конкретного в нашем ремесле, а все прочее и главный его секрет рассказать просто нельзя. Однако взаимная нежность, которую чувствовали друг к другу два «сошедшихся» во времени Арлекина, кажется мне тем, что должно быть понятно всем: это как бы пластический образ всего самого человечного в нашем ремесле - образ братства, образ «хора».

Во время бесчисленных генеральных репетиций я чередовал обоих Арлекинов в одних и тех же сценах. Проиграв сцену с Арлекином - Моретти, я сразу же, без перерыва начинал ее снова с Арлекином - Солери. Это был резкий, стремительный монтаж, без задержек и промедлений - те же реплики, те же ритмы, менялись только исполнители. И тут я стал свидетелем эпизода, который в моей режиссерской биографии останется, наверное, уникальным. Марчелло, закутанный, усталый, после своей сцены сразу же исчезал. Однако он не шел в артистическую уборную, чтобы отдохнуть. Он забирался в одну из лож, пустую и темную, и я видел, как напряженно он наблюдает оттуда за всеми действиями своего «ученика». Иногда он укоризненно покачивал головой, проговаривая реплику себе под нос, иногда, напротив, одобрительно кивал. Я чувствовал иногда, как его трогала детская непосредственность нашего молодого Арлекина - непосредственность, которая представляет собой и силу, и слабость для актера. Потом он снова оказывался на сцене: затолкав Солери в какой-нибудь угол, он говорил ему что-то, объяснял, показывал, поправлял со свойственной ему резкостью и горячностью.

Это самый прекрасный образ Марчелло Моретти, оставшийся в моей памяти. Я хотел бы навсегда сохранить воспоминание о его последнем жесте - жесте человека, отрывающего от себя самое дорогое, чтобы передать товарищу. Я хотел бы, чтобы в нашу «мрачную эпоху» театр, как и раньше, помогал людям быть рядом с другими людьми.