С вековыми деревьями, аллеями и особым отпечатком грустной торжественности... Громадный пруд. Посредине островок, весь заросший деревьями и кустами, в которых соловей, вероятно, устроил гнездышко и чудно поет. Невольно переполняешься желанием представить себе все то, что видел этот дом, этот сад, скольких драм они были свидетелями, сколько слез видели и слышали они...

В саду есть часовня. Ее поставил над колодцем помещик он был известен варварским обращением с людьми. В этот колодец граф бросил девушку, которую забил до смерти. Священник был этому свидетель. Чтобы избавиться от вечного страха перед ним, Татищев зазвал его пить чай, отравил и выбросил из окна верхнего этажа дома. Графа замучила совесть, и он задумал откупиться от нее тем, что выстроил часовню над колодцем».

Мы оба, вдвоем, Павел Павлович и я, перечитываем эту запись, и нам вспоминается чеховский Трофимов, его слова о том, как страшен вишневый сад: «Когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло, и кажется, что вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет тому назад, и тяжелые виденья томят их».

В Буславли наша детская впечатлительность питалась такими же картинами усадебного и крестьянского быта, воспоминаниями старожилов о давних былях и еще недавнем прошлом. Одним из их отражений, как мне кажется, стала для меня роль Раневской.

Я много лет играла эту роль бок о бок с Павлом Павловичем, и он казался мне живым воплощением Пети Трофимова -«облезлого барина». Однажды мы записали наши «автопортреты» в этих двух ролях из «Вишневого сада» на сцене Передвижного театра и уже много позже, по общему нашему решению, включили их в режиссерскую экспликацию при постановке этой пьесы на сцене Ленинградского Большого драматического театра в 1940 году. Наши зарисовки пошли не во вред новым исполнителям, а нас наши преемники подарили радостным сознанием, что жизнь созданных когда-то нами сценических образов продолжена, хотя и в преломлении иного, своеобразного артистического восприятия.