Ноет свою мелодию гавайская гитара, или, может быть, вместо нее поблескивает на колене музыканта пила, нарушающая темперированный строй. Восхитительно-глупое (как укулеле!) банджо отбивает ритм шимми или уанстепа. Банденеон, сопровождающий Tango-ballade (воспоминание о Латинской Америке, которой уже нет), распахивается огромным волшебным черно-красным веером. Соблазнительный, пестрый, сверкающий черным, голубым, рыжим, платиновым перманентом мир! Мир финки, и пистолета, и кастета, и автомата, и черного автомобиля, который проезжает по сцене, как в голливудских фильмах первой поры. Скарфаче, и Дилинджер, и Аль Капоне, и фальшивые федеральные агенты, и бессильные шерифы, и воры, и бесстыдные и бесполезные политические лозунги «свободы мира и прогресса для всех», и никому не нужные пасторы, и New Deal1 посреди безжалостной зимы, с Рузвельтом ли, без Рузвельта, и этот мазила-художник в непромокаемом плаще, и черные фигурки маленьких полячек в шерстяных чулках, с рукой, вытянутой в приветствии, а другая - все равно за головой, и «Бал в Савойе», и кермесе со свастикой, и Уолл-стрит, которая взрывается лентами телеграмм под своим стеклянным колпа-ком. И капитализм, который тоже взрывается, и содрогается, и выблевывает свой последний ужас, выплясывая его на бассетгорне и теноровом саксофоне...

Редакция постановки была продиктована нашими наличными возможностями, но не только ими. Выбор инструментов тоже имел отношение к трактовке. Но до каких пор он был необходим и в каком месте необходимость схватила нас за руку? Почему, к примеру, «Баллада о власти плоти» была написана у нас для одного фортепиано?