Например, на авансцене мостки, которые все на виду, ибо опорная система их креплений не закрывает сидящих там музыкантов. Что-то вроде «Руфь Льюис джаза» ньюорлеанского типа, только перенесенного, перемещенного в Германию 1930-х годов. Музыканты в смокингах - вчера как сегодня. Мода возвращается! Труба, тромбон, саксофоны, фортепиано, барабан с тарелками, банджо. Может быть, бассетгорн. Безусловно - кларнет.

Откровенный грим. Грим на старый манер: подчерненные глаза, прилизанные волосы. Музыканты ждут в полутьме, едва освещенные лампочками пюпитры (или они играют по памяти?). Потом вспыхивает свет и заливает сверху актеров-певцов, которые выходят на сцену или тоже спускаются с мостков (Tango-ballade, первый и второй «трехгрошовый финал»). Лучи света падают и на оркестр. Блестит золото медных, серебро саксофонов, черное с белым зеркало фортепиано. Музыканты появляются вместе с певцами-актерами в сиянии голубоватых, переливающихся лучей. Музыканты и актеры могут даже заговорщически посматривать друг на друга. И те и другие знают, что они здесь не только поют и играют для публики, но и «изображают поющих и играющих». Поблескивают резко сотрясаемые литавры, обернутая фетром палочка гулко бьет в бок большого барабана, вибрируют колки джазового барабана. Потом, при последнем аккорде, песенный свет внезапно гаснет над сценой и над оркестром, и в новом, объективном свете (Neue Sachlichkeit)1 начинается пьеса, фабула.

Воры - эти великие клоуны буржуазного мира, эти демистифицирующие мистификаторы - смеются, разговаривают, иногда очень громко, иногда очень быстро, подмигивают (и залу тоже), обольщают зрителя и тут же отталкивают его издевательской ухмылкой или гримасой. Они обольщают его своими женщинами - рыжими, с кроваво-красными губами, с длиннейшими ресницами, в блестках и перьях - и отталкивают его их голосами, старыми, «севшими», почти мужскими контральто. Пронзительные голоса субреток звучат неестественно.