Я перебираю в памяти эскизы к «Галилею», сложившиеся прошлой ночью. Перед этим мы зашли в тупик и не знали, как быть дальше.

В Венеции мы отталкивались от «Канона пропорций» Леонардо, который я выбрал как эмблему к сценографии «Галилея», больше отвечающую «духу» пьесы, чем ее форме, но остановились в тот момент, когда сценическая установка должна была «впускать в себя» вещи. То есть стулья, столы, грифельные доски, научные инструменты, стаканы, сосуды с вином и прочие предметы, которые наглядно и в то же время «в каком-то смысле» поэтически обозначали совершенно конкретное место действия: комнату Галилея. И вход в церковь во Флоренции, и приемную Медичи, и т. д. Эта необычная установка, возникшая из маленького рисунка Леонардо, эта конструкция - и церковь, и кабинет ученого,- спокойное, отдохновенное пространство, именно такое, о каком мечтал Брехт, должно было служить актерам и публике. Ибо очевидно, что первое качество сценографии - это возможность ее использования, многообразие способов, какими она может быть обыграна, ее способность «подсказывать» действие, движение, мизансцены. В этом смысле у сценографии есть одно специфическое свойство, которое не всегда подчеркивается, а точнее, не подчеркивается почти никогда. Сценография - и ты прекрасно это знаешь - не только «эстетическое явление» зрительного плана. Это одно из самых жестко опосредованных и самых стимулирующих средств в распоряжении актера и режиссера. Существует постоянная «связь» между декорацией, предметом, пространством и актером, его словом, жестом, движением. Сценография многое подсказывает актеру, он «использует» и определяет ее. Это именно то, чего нам, Лучано, (совершенно ясно) до сих пор добиться не удавалось. Дело в том, что декорация складывается одновременно со спектаклем, она способна родиться только во время репетиций, изо дня в день меняясь сама и меняя окружающее.