Гаев и Люба постепенно найдут свое потерянное детство, не только глядя в рассветный сад. Они найдут его, живя среди призраков, которые остались от их погребенного временем детства.

С трудом, согнувшись в три погибели, они втиснутся за парты, вот так вот, сидя, будут продолжать разговор. И Гаев испачкает пальцы чернилами, как когда-то, а Люба будет взвешивать сахар на игрушечных весах, и нальет чаю в игрушечные чашечки, и будет играть сама с собой и с Гаевым, подавая ему этот чай на расписном лакированном подносе. И они усядутся вокруг крошечного столика, чтобы играть уже в какую-то совсем невозможную игру, и игра эта кончится тем, что распахнется дверца шкафа, о которую Гаев сначала ударится нечаянно, а потом, произнося свою речь о прошлом, откроет, повернув ключ. И она распахнется оттого, что внутри шкафа куча вещей, которыми он набит до отказа, и они сразу же хлынут на пол мягкой пыльной лавиной - и перья, и стразы, и шляпы, и вуали, и ленты, и туфли, и шкатулки, и синие детские матроски, и много-много чего еще: коробка с елочными шарами, например, которые покатятся и разобьются, бумаги и письма и, наконец, маленькая хромированная детская коляска с черным матерчатым верхом, коляска-гроб. Она покатится справа налево по авансцене и наедет на Любу, которая не сразу поймет, что это. Она еще не видит, что за спиной у нее коляска, в которой катали ее сына. А когда увидит, молча заплачет. И тогда комната покажется чем-то вроде кладбища времени, и тщетно Варя, а потом Люба и Гаев будут пытаться навести в ней порядок. Это им не удастся. И может быть, в конце концов они усядутся прямо на полу, на куче старых платьев и пальто, на меховом ковре, когда-то красивом, а сейчас облезлом, но все еще таком мягком, таком приятном на ощупь. И Аня незаметно для себя сладко заснет тут же, посреди всего этого прошлого, прямо на полу, а потом даст себя увести, сонную, в то время как свет будет заливать эту пустую, эту ужасную, эту прекрасную комнату.