Но, возвращаясь к бильярду: его можно было бы расположить в центре, а стулья и кресла по периметру. И вовсе не обязательно на нем все время играть. Игра возникнет тогда, когда понадобится. Но зато сам бильярд мог бы стать маленькой сценой, на которой дает свое представление Шарлотта, или тем местом, к которому все время будет возвращаться Лопахин во время своей речи: для Лопахина он может стать троном, вершиной, на которую он будет карабкаться пьяный, а вскарабкавшись, скажет свою речь и потом, сникнув, сойдет. На бильярде можно даже спать, если нужно. А Лопахин мог бы оторвать от стола клок зеленого сукна, а уже потом произнести свою реплику: «За все могу заплатить!» А Гаев может играть на нем один... В то время как за сценой звучит невидимый оркестр, создающий атмосферу праздника, который все время прерывается. И ритуальные формы всех прочих игр только подчеркивают контрапункт - то решающее событие, которое вот-вот совершится. Здесь - странный, ни на что не похожий праздник, то он есть, то его нет, то он возобновляется, то прерывается: представление Шарлотты, игра на бильярде. Там - жестокая, хотя и бескровная игра аукциона, игра страстная, азартная, игра, типичная для капитализма.

И в самом деле, то, о чем с волнением комментатора-хроникера расскажет Лопахин, разве это не своеобразный ритуал? Как спортивная встреча или матч! На какой-то момент в матче выигрывает Лопахин, новый класс, который, пусть ненадолго, займет свое место в Истории. В его лице новые, более справедливые и более сильные люди в процессе непрекращающегося обновления жизни входят в контакт с другим ритуалом - усталым, обессиленным ритуалом несостоявшегося праздника, праздника, который едва дышит. Слова Лопахина «Музыка, игоай отчетливо!»- это такая же историческая конкретность, как слезы Раневской, безутешно оплакивающей и свою потерянную жизнь, и свой потерянный дом, и свое детство, которое вот с этой минуты потеряно уже навсегда, безвозвратно: убито.