Для этого необходимо было владеть хотя бы некоторым самообладанием, а во мне каждый спектакль поднимал волну таких противоречивых и сложных переживаний, что я и сама себя не помнила. Но каково же было мое изумление, когда я встретилась с проявлением точно такого же неудержимого волнения у Аполлонского, актера, игравшего, по преимуществу, роли «первых любовников», избалованного успехом и, как мне казалось, служившего олицетворением самоуверенности и даже самодовольства. И вдруг оказывается, что Роман Борисович вне сцены простой и добрый человек, а на спектаклях, даже с помощью особого рода «защитной маски», с трудом скрывал от зрителей творческую лихорадку, которая доводила его до дрожи!.. Выходя на сцену, я бывала всецело поглощена собою, своей ролью, и все же я не могла не видеть, не чувствовать этого волнения, и, странно, - оно не только не усиливало моей собственной лихорадки, но, напротив, придавало бодрости и внушало спокойствие.

Впоследствии, припоминая те творческие состояния, при которых я вступала в общение на сцене с актерами больших, выдающихся дарований, я не могла не дать себе отчета в многообразии их особенностей, и это наблюдение помогало мне утвердиться в мысли, что искусство не может быть втиснуто в рамки, сделанные по одному образцу, каким бы прекрасным сам по себе этот образец ни был. Искусство при этом перестало бы быть искусством.

Упомянув о многообразии особенностей как основном законе художественного творчества, я не могу не вспомнить об искусстве одной чешской актрисы, с которой я впервые познакомилась в Петербурге у Анненковой-Бернар, еще до моего поступления на сцену и переезда в Москву.

Появление Горской, или попросту «чешки», как ее обычно звали за глаза, и ее мужа, кажется, журналиста по профессии, тоже чеха, было довольно неожиданным. Целью их приезда, по-видимому, являлось намерение Горской поступить в труппу одного из столичных театров. Круг знакомств чешских гостей заметно ширился, и день ото дня росла популярность артистки.