Стрелер: Послушай, ты - мой друг, и мне хочется, чтобы хоть ты не участвовал в сотворении этого образа, фальшивого и риторического: образа сумасшедшего итальянца. Ты утверждаешь, что в ту ночь в приступе ярости я грыз бархатную обивку? Ну что ж, видимо, она не пришлась мне по вкусу, потому что сейчас я предпочитаю другие предметы, из дерева или из бумаги. Но шутки в сторону. Дело просто в том, что, как ты сам говоришь, было тогда четыре часа утра и четвертую, а то и пятую ночь никто из нас не спал. Тогда, лет двадцать назад, мы работали иначе, с иным напряжением сил. Мы были бедны (мы и сейчас бедны, и театр у нас все тот же, с теми же креслами, или почти с теми же), и у нас было очень мало времени. Мы работали без расписания, не щадя себя, стремясь достичь максимального результата. Кипели страсти. В той атмосфере рождались порой необыкновенно яркие и живые вещи. Мы не думали о рабочем дне, о нормах, предписанных профсоюзом, никто не думал - ни актеры, ни технический персонал, ни художники, ни я. Наверное, было нелепо, неправильно работать так, как мы работали, но ведь столь же нелепо и неправильно заниматься театром так, как занимаются им сейчас: как будто это обычная работа, которую можно рассчитать по минутам, с хронометром в руках. Чудовищный механизм, производящий спектакли (lhorrible machine a monter ces spectacles), о котором говорит Копо, работает сегодня безупречно: спектакль следует за спектаклем. И все-таки ужасающая ошибка - делать из театра фабрику предметов потребления, и только!

Я думаю, и театр, безусловно, должен иметь свой распорядок, свои нормы, но среди всех видов творческой деятельности это труд самый свободный, самый человечный, более всего сближающий людей между собою.