Вот ты и представь ее директору, он сразу же примет тебя в труппу, ты прославишься и заработаешь много денег...

Вера тяжело вздыхает:

-А интриги? Ты забыла? Папа как ненавидел дирекцию за то, что она интригует. Сариотти говорил, что и сами артисты готовы заклевать всякого, кто не умеет себя отстаивать. А где же мне отстоять себя? Значит, заклюют.

Теперь вздыхаю я.

-Хорошо бы попроситься на какую-нибудь работу. Вот, например, на табачную фабрику. Или еще куда-нибудь. Ты как думаешь, Вера, там берут подростков, вроде меня?

-Может быть, и берут. А может быть, и не берут. А может быть, нам бог поможет, я встречусь с очень-очень богатым миллионером, он в меня влюбится и сделает предложение, я скажу ему: «Да, я согласна стать вашей женой, но только, если вы обеспечите на всю жизнь сестру и мамочку»...

-А вдруг он будет старый, лысый, безобразный, как в песенке Мусоргского?

-Ну... Мы еще подумаем об этом... а пока, Надя, знаешь что? Я сберегла немножко денег, купим chocolat mignon? Наш любимый? На последние. А уж потом будем действовать.

От этого предложения обеим стало весело на душе и, сорвавшись с подоконника, мы кинулись к двери. На пороге чуть не столкнулись с Гаврилом Тимофеевичем. Верный наш друг после продажи Марусина перебрался в Петербург, на какую-то службу. У него самого заработок был плох, и все же только с его помощью да еще заботами дяди Мити наша мать кое-как перебивалась. Но пройдет еще немного лет, и Гаврила Тимофеевич сам себя перестанет узнавать. Повсюду - и дома, и среди городских хлопот, по глухим переулкам, и на широких проспектах - ему все чаще станет казаться душно и тесно. Все больше будет угнетать мысль о нужде, из которой никак не вызволить дорогих и милых ему людей. День ото дня станет он молчаливее, ослабеет он телом и духом и увезут его однажды в лечебницу для душевнобольных, чтобы там и кончил он безвестные печальные дни.