Однако возвращение Бертолацци - посредством «Эгоиста»- на нашу сцену свидетельствует не об упрямстве и не о педантизме, которые можно было бы усмотреть в интересе к драматургу. Небесполезно подчеркнуть, что мотивы этого выбора, с виду произвольного, а на самом деле единственно возможного, соответствовали той идеологической и эстетической константе, которую легко проследить в нашем уже более чем десятилетнем творческом пути.

Мысль поставить «Эгоиста» возникла довольно давно. И ее постановка может показаться слегка запоздалой, если иметь в виду некоторые эксперименты нашего театра в последние годы. По-настоящему «Эгоиста» следовало поставить сразу после «Лулу» и до «Нашего Милана». Впервые мысль о постановке появилась у меня после того, как я прочел пьесу, подготовленную к печати Пальмиери и выпущенную в 1944 году. Заключая свое предисловие, Пальмиери пишет: «А что, собственно, устарело в «Эгоисте»?» Я хотел бы ответить нашему дорогому другу, что если оглянуться на манию новизны, о которой мы говорили выше (той чисто «внешней новизны», которая в конце сезона выглядит уже протертой до дыр), то в «Эгоисте» многое может «показаться» устаревшим. И боязнь этого естественна. В особенности если вспомнить еще и об очевидной эстетической ограниченности Бертолацци: о его стремлении к доступности, которая приводит к упрощению, о бойкости, которая оборачивается небрежностью, о схематизме его ситуаций. И все-таки самое важное - это понять, оправдывают ли глубинные «достоинства» пьесы, взятые в целом, труд по ее перепостановке для современного зрителя. И мне кажется, что с этой точки зрения выбор «Эгоиста», без сомнения, оправдан.