Тем временем, пока они продолжали осмотр места сражения, у южной границы поля, вдоль болота, вырыли глубокую траншею, куда бесцеремонно сваливали тела пришельцев. И никаких мемориалов персидским ордам. Их могила бесславна и безгласна, да и что еще заслужили люди, которые при жизни не знали ни братства городов, ни свободы от царской диктатуры, ни дисциплины фаланги?
Они лишь топтались на месте, как стадо животных, и голоса их напоминали звериный крик, «полный шума и ярости, но лишенный смысла». Ионийцы обозвали персов варварами. Теперь, после своей великой победы, так же поступали и афиняне. В этом слове возрождался страх, который они испытали рано утром на Марафонской равнине перед лицом бесчисленной чужой армии, слыша лязг, грозящий разрушением, и невнятную чужую речь. Но слово «варварский», особенно на языке ветеранов знаменитой битвы, несло и дополнительный смысл: тут и насмешка, оттенок высокомерия, а то и презрение - то, что немногие греки позволили бы себе до августовского рассвета, решившего их судьбу.
Марафон преподал не только афинянам, но и всей Греции весьма поучительный урок: не обязательно терпеть унижения даже от сверхдержавы. Отныне афиняне не устанут повторять всем и каждому, что орды Великого Царя можно победить; у этого Колосса - глиняные ноги.
А свободу есть возможность защитить.
Буря назревает
Сообщение о Марафоне, о котором афиняне распространялись как о величайшей победе всех времен, Царь Царей по вполне понятным причинам воспринял иначе. В самом деле, не в обычаях персидской пропаганды привлекать внимание к неудачам властителей, хотя, впрочем, свести все к рядовой пограничной стычке тоже было бы слишком большой натяжкой. Естественно, приходилось сожалеть, что мерзопакостные Афины сумели увернуться от заслуженного наказания, поскольку то, что захватить их город не удалось, умалило значение экспедиции.
А она могла бы иметь грандиозный успех. Всякому, кто сомневается в этом, следовало взглянуть на эретрийцев, влачившихся по улицам Суз. Дарий в неимоверной милости своей в ответ на зрелище унижения пленных и их покорность приказал снять с них цепи и отправить на север от современной Басры.
Этот регион уже тогда был широко известен благодаря таинственной черной жидкости, булькавшей под песками; ее неприятный запах, который персы называли rhadinake, постоянно висел в воздухе, как далекое напоминание о соленом воздухе Эгейского моря. Подобно иудеям, некогда рыдавшим у вод вавилонских, теперь эретрийцы скорбели о родных местах над нефтяными колодцами южного Ирака. «Прощай, славная Эретрия, ты больше не родина нам! Прощайте, Афины, наш бывший сосед по проливу! Прощай, любимое море!» Изгнание, сделал заключение Дарий, - достаточное наказание для эретрийцев.
Подобное великодушие, конечно, можно воспринимать лишь как сияние солнца после бури праведного гнева Великого Царя. Над Афинами, закоренелым оплотом дайвов и Лжи, по-прежнему незыблемо висел смертный приговор. Но не только над Афинами. Грех, содеянный спартанцами, убившими царских послов, не был забыт и прощен, и Дарий, переформулировав свою западную стратегию после Марафона, проникся убеждением, что Спарта, как и Афины, должна быть разрушена.
По счастливой случайности главы его разведывательной службы, неизменно находившиеся на переднем крае, провели невиданную и успешную операцию - завербовали в качестве агента не кого-нибудь, а бывшего царя этой замкнутой и загадочной страны. Демарат, публично оскорбленный Леотихидом на глазах всего спартанского народа, переметнулся на сторону Суз и в конце концов появился при дворе в Сузах, где его осыпали неисчислимыми щедротами, многими знаками внимания и стали нетерпеливо выкачивать из него информацию. Перебежчик отвечал на вопросы без утайки, словоохотливо и со злорадным удовольствием.
