Получилась поверхность белоснежная, блестящая, но при этом вибрирующая, легкая, «японская», как называли ее мы с тобой. По этой поверхности ты начал работать белилами и карандашом, мелом и углем. Так родилось пространство «Галилея». Ровно в полдень мы отправлялись на площадь кормить голубей. Сквозь туман едва пробивалось солнце. Потом возвращались и возобновляли работу. Вечерами мы «развлекались», смотрели идиотские телевизионные передачи. Потом ложились, и тут начинались наши бесконечные ночные перемещения в резком свете настольных ламп от постели к рабочему столу. То я шел к тебе, то ты ко мне - словно два привидения!- чтобы рассказать о родившихся у каждого из нас идеях. Сколько раз я выхватывал у тебя из рук эскиз, чтобы прикрепить его двумя кнопками напротив своей постели! Я просыпался и видел его, я засыпал, думая о нем. Да, наша работа была поистине странной - в ней было столько человечности, нежности, непосредственности; игра опасная, но все-таки игра - детская, дружеская, человечная, «взаимная». Такая же, как «Галилей». Такая же, как его пространство, его сценическая оболочка. Пространство было найдено, и, счастливые, мы вернулись в Милан.

Тут-то и начались наши драмы. Я как сейчас вижу окно твоего дома и чахлую березу, освещаемую в любое время дня и ночи. Ты не сразу завел этот обычай - держать зажженную свечу на краю стола. Когда я спросил, зачем она тебе, ты ответил: «С ней я чувствую себя не так одиноко, она составляет мне компанию, разве ты не видишь?» Свеча горела, подрагивало пламя, и ты чувствовал себя «не так одиноко» в долгие, долгие часы работы! Никто не знает (да что толку, если бы и знали?), как глубокой ночью ты часами, как каллиграф или переписчик, стираешь, соскребаешь бритвой, снова рисуешь и снова соскребаешь набросок, который тебе не нравится. Вернувшись в Милан, мы застряли...