Военные и политические перевороты, в которых находила удовольствие остальная Греция и в чем, например, Спарта видела источник преобразований, были не для Афин. Вместо того чтобы решиться на подобный эксперимент, афиняне предпочли свой провинциализм и ностальгию. Их храмы по сравнению даже с теми, которые имелись на меньших по площади островах Эгейского моря, выглядели невзрачными, маловыразительными, а их похоронный обряд оставался архаичным; даже их гончарные изделия, создание которых обеспечивало работой целый городской квартал и которые некогда были самыми новаторскими во всей Греции, теперь уходили в прошлое. Насколько весь остальной греческий мир устремлял взор к новым манящим горизонтам, настолько афинян, казалось, настойчиво влекла к себе эпоха Троянской войны.

В самой структуре их общества все обстояло так, словно ее никогда не меняли. В полях и рощах Аггики, в сутках пути от Афин или чуть-чуть подальше, человек мог легко жить, не как горожанин, но как арендатор-испольщик, который платит одну шестую от заработанного далекому господину. Сами же господа в лучших традициях героической эпохи сторонились простолюдинов, вступали в браки внутри своей касты, распределяли между собой должности магистратов и с вызывающим презрением взирали на остальных.

В некоторых аристократических кланах начали смотреть свысока на то, что неизменно составляло важнейший предмет гордости афинян, и принялись искать для себя экзотического родства в иных странах, среди разношерстных звезд Троянской войны. Одна из семей - Писистратиды - повела свое происхождение от мессенского царя; другая - Филаиды - от Аякса, воина исполинского роста, сражавшегося у Трои на стороне обеих армий, и от Саламина, царствовавшего на острове у Аттического побережья. С таким же успехом афинская знать могла присвоить и титул Евпатридов, то есть «происходящих от благородных отцов». Больше не было в Греции аристократии, столь снобистски державшейся за свое прошлое.

И все-таки ветер перемен, зародившийся в мире за пределами Афин, не так-то легко было остановить, и к 600 году до н. э. даже Ев-патриды стали с этим считаться. Космополитизм уже стучался в двери к тем, кто обладал достаточным чутьем на новое. Такие понимали, что их место не среди соотечественников, которые роются в земле, но среди искушенных собратьев, чья родина - весь греческий мир. «Я роскошь люблю; блеск, красота, словно сияние солнца, чаруют меня», - вот утверждение, немыслимое в устах сурового, косматого героя, но совсем естественное для тех, кто считал, будто роскошь - это божественное зерцало.